Изнурительная целостность (видео)
Лично встречался около десяти раз. Вот почему не могу гордиться (по евангельским мотивам): блаженны те, кто полюбит не видя. Видел его и после болезни. Причем в церкви, на панихиде по родному для нас человека. Не помню ни одного из тех слов, которые я говорил ему. Не помню ничего из того, что говорил он. Помню, что в глазах была тревога. Помню, что подумал: перо – это губка. Каждое мгновение его жизни – в его строках. Это легче сказать. Тяжесть каждого слова измеряется дрожью, сопровождавшей его при атаке, симпатии, жажде. И дрожь эта расплавляется в перо. Скончался Человек. Не всегда это происходит. В прошлом году в этом месяце скончался Человек. Левон измерил своими глазами каждый день. Он что-то знал о смерти. Потому что невозможно быть Писателем вне смерти. Он лелеял смерть как сироту, оставленного на поле войны одиноким и непричастным. И он наполнил свои строки историями смерти. Таких людей убивает нерв. Такие люди становятся уязвимыми именно из-за беззащитности открытого нерва. Они встречаются один на один с нервом мира. Такие люди приносятся в жертву с крепким телом. Такие люди защищаются словами и сдаются письмом. Такие люди не знают, что значит любить жизнь. Потому что это невозможно. Потому что для любви слишком невозможно жить с открытыми глазами и одиноким пером. Такие люди собирают мир с нуля – любовью, потому что знают, что любовь – это исходный пункт. Он был исключительным человеком, счастливым пером, потому что пока нет ответа на вопрос, что такое письмо, и нет ответа на вопрос, что такое счастье. В его рассказах нет счастливых людей. Потому что он ловит всех в фокусе накапливающихся вопросов. Ни у кого нет ответа ни на что – это люди-новеллы. Каждое мгновение дня стихийно и церемониально, как мир бабушки Шушан из «Мирровых деревьев”, превращающееся в письмо. Но это быт, а не параллельная реальность. Левон своими глазами измерил эту линейную, горизонтальную жизнь, в которой вероятно он и какие-то силы боролись за то, чтобы стать пророком. Обычно, в такой борьбе поражение терпит писатель. Потому что он удовлетворяется горизонтальным взглядом. Потому что остальные взгляды откармливают смерть. Когда писатель включает целостность, смерть оживляется, потому что целостность изнуряет. Писатель всегда терпит поражение, потому что жизнь – это поражение. Письмо Левона – это идентификационное письмо, в его “Арестованных” нет героев, в его “Дожде” есть один герой - журчащий горячий и полноводный. Идентификация – значит, что все герои – мужчины. Как в рассказах Хеммингуэя. То есть призма – мужественность. А звук его пера – мирный, не властвующий. Мирный звук пера, когда “в кольцах мишеней снайперов” идут за трупом на позициях врага (“Обмен”). Другой перед тем как убить человека (врач увел жену боевого друга и сбежал) идет с поздравлениями в дом жены Вардана, которая не беременела пятнадцать лет, жена Вардана наконец забеременела (“Гнездо”). Стреляет в тита, стреляет в дрозда (“дрозд упал, но одно перо пока в воздухе, кружась парит, спускается”), стреляет, гнезда нет и нет. А месть, месть мужчины остается. И останется. А “Дрожь земли” закончит мужчину без снятия буквы из мести. У Левона не было героев. Он и его письмо изначально были изнуряющей целостностью. Улетел голубь из сожженного дома этой беспокойной земли. Мгер Аршакян
